Андрей Трушкин

(отрывок из повести)

 

Васька, разумеется, ничего этого не знал, а потому, не узрев с ближайших окрестностях подкрепления, решительно направился в избу бабки Настасьи.

Он постучал, но никто ему не ответил.

Васька просунул голову в дверь да так и застыл. Бабка Настасья сидела к нему спиной и негромко с кем-то разговаривала. Хотя в комнате, кроме нее и Васькиной головы, никого не наблюдалось.

— Ну все! – решил Васька. – Рехнулась старушка. Попила киселька святого Иннокентия и крыша с чердака у нее поехала.

— Батюшки светы! Да ежели бы я знала! – всплескивала руками старушка. – Да ежели бы знала! Все равно молоко это пропадает. Уж я и масло из него пахтаю, и сыр делаю, а все равно – мне ж не съесть столько! А уж блюдце-то молока…

Васька встал на цыпочки, чтобы посмотреть, не спрятался ли кто за бабкой Настасьей. Может быть, приехал из города какой-то обиженный молочной промышленностью внук? Но перед бабкой Настасьей был абсолютно пустой угол. И, тем не менее, оттуда, из угла, вдруг послышался тихий-тихий, едва уловимый полушепот-полуклекот. Казалось, что чайник, который стоит на плите и закипает, пытается с тобой разговаривать.

— Хм, гм, — тактично кашлянул в кулак Васька, полагая, что если бабка Настасья ведет с кем-то секретный разговор, то о приходе третьего лица лучше предупредить.

Бабка Настасья живо обернулась на звук, но, увидев Ваську, ничуть не смутилась:

— Заходи, заходи, дорогой мой внучек! – раскрыла она свои объятия, и несколько смущенный Васька вынужден был подойти к ней и ткнуться плечом ей в голову, поскольку высоким ростом бабка Настасья не отличалась.

— Вот! – торжественно показала бабка Настасья рукой в угол. – Порадовал бог на старости лет. Думала, одна век доживать буду, да раскрыл мне глаза святой Иннокентий-то!

Тут до Васьки начало доходить.

— Что, отвар подействовал? – изумился он.

— Еще как! – радостно закивала в ответ бабка Настасья. – Развела я его, значит, на ночь-то, богу помолилась, поскольку, сам понимаешь, дело такое: или пан или пропал. Деньги, на всякий случай, на похороны отложила и — выпила. Хожу час, хожу другой – ничего! Не выдержала, наконец, на лавку прилегла: утомилась за день. Лежу, лежу и уж дремать начала, как вдруг слышу тоненький такой голосочек: «Бабушка, бабушка, а мне бы молочка, бабушка!». Что за чудо, думаю? Переворачиваюсь на другой бок, а в темноте опять: «Бабушка, бабушка, а мне бы молочка, бабушка!». Ну, думаю, наверное, я сплю и во сне мне чудится. Перевернулась на другой бок вдругорядь. А мне опять: «Налей мне, бабушка, молочка и сливочек мисочку! Да поставь в уголок! А я тебе песенку спою! Ой, люли-тарара, на горе стоит гора, а на горе – лужок, а на том лужку – дубок! А на том дубку сидит ворон в красных сапогах, во зелененьких серьгах». Тут мне и вовсе не по себе стало. Эту песенку-прибаутку мне еще моя прабабка сказывала. Здесь вот, на этой самой лавке. Ну, думаю, и впрямь небось сегодня помру. А из угла все громче и громче раздается: «Черный ворон на дубу играет во трубу! Труба черная, позолоченная, он утром в трубу трубит, а вечером сказки говорит. Сбегаются зверьки ворона послушать, пряника покушать». И душевно так поет, заливисто, — покачала головой бабка Настасья, — что я не выдержала да глаза-то и открыла. А уж рассвет скоро. В избе светлехонько, а в углу сидит мужичок – не мужичок, парничешка – не парнишечка, дитятко – не дитятко, маленький, шерстнатый, в штанах холщовых да в армячишке стареньком.

— Домовой! – ахнул Васька, узнав по описаниям одного из персонажей старых деревенских сказок.

— Он! Он, родимый! – запричитала бабка Настасья. – Вот он сидит.

— Где? – прищурился Васька и даже чуть-чуть присел, пытаясь разглядеть в углу малюсенького-малюсенького человека.

— Так тебе пока видеть его не дано, — вздохнула бабка Настасья. – Вот возьми на столе из кувшина и выпей. Глядишь, на ночь и своего домового узреешь. А мой-то, мой-то! Как почуял, что я его вижу, смутился и давай прятаться за полати. Я его спрашиваю: «Ты кто?». А он: «Да домовой я ваш». Я: «Откуда взялся?». «Да испокон веков тут живу». Только, говорит, уйду я скоро: не кормите вы меня. И тут вспомнила я, как прабабушка еще моя говорила: сделаешь дела все, поставь вечером в углу блюдечко, а в блюдечко то молоко налей. Для домового оно. Ест он немного, а отработает вдесятеро, да к тому же у каждого дома и домовой должен быть, чтоб хозяину помогать или его заменить в чем, коли какая хвороба приключится. А я о том наказе позабыла, да чуть беды не случилось! Спасибо, Васятка, принес ты книгу инока Иннокентия, а то не знаю, чтоб у нас дальше было. Ну, теперь у нас в дому все на лад пойдет!

Словно подтверждая эти слова, из угла опять заклохтало, загукало и весело засвистело. Васька подошел к столу, решительно опрокинул кувшин над стаканом, нацедил себе странной, тягучей жидкости, которая казалась ему то темно-желтой, то светло-фиолетовой с зелеными искорками, а то и вовсе красной, как кровь. Васька уже давно вытряс в посуду последние капли чудесного напитка, а тот все никак не желал успокаиваться в стакане. Поверхность его подергивалась, вращалась, поминутно меняла цвет.

От былой решительности Васьки не осталось и следа. Однако, посмотрев на бабку Настасью, которая была здорова и живехонька, выдохнул, будто горький пьяница перед утренним стаканом, и разом опрокинул в себя зелье. У отвара оказался не только невероятный цвет, но и вкус. Чего только ни почудилось в нем Ваське: и горький привкус полыни, перебитый тут же сладким до приторности вкусом патоки, который вдруг сменился совсем другим ощущением: казалось, кто-то забухал ему прямо в рот полпачки отборной поваренной соли. Перед глазами начала твориться какая-то чертовщина. Прямые углы окна, на которые он смотрел, вдруг изогнулись, словно спина потягивающейся на завалинке кошки, потом переплет рамы согнулся дугой на манер колеса, перед глазами поплыли фиолетовые, желтые, красные, зеленые, синие пятна, и Васька с испугу даже загородил лицо ладонями. Но и теперь, когда он видел лишь слабые отсветы феерической картинки, действие снадобья доставало его через слух и осязание. То казалось ему, что вокруг пустота заснеженной степи и холодный игольчатый снег безжалостно клюет лицо. То вдруг кожа краснела, будто стоял Васька не в избе, а в кузнице, перед горном, который хозяин раскочегарил как следует и уже заложил на наковальню мерцающую малиновым светом заготовку для подковы. В ушах поначалу стоял высокий комариный писк, на который, накатывая волна за волной, обрушивался шумный морской прибой. Был слышен крик каких-то птиц, трубный глас, похожий на слоновий рев, чье-то рыканье, бесовское мычание, поросячий визг и вой ветра в осенней сиро-безлистной роще.

Васька плотно зажмурил глаза, закрыл ладонями уши. По голове изнутри, словно по колоколу, долбил неизвестный старательный звонарь. Чудо-напиток бурлил в Ваське, в сотни раз быстрее прогоняя кровь по всем венам и жилочкам, бросая мальчишку то в жар, то в холод, и он слышал и чувствовал это движение. Ко всему прочему добавилась в феерическую картину череда запахов, которые шли от фиала. Смешались тут и ладан, и сера, и нежнейший аромат фиалок, первых весенних ландышей, и тяжелый запах земли, и прозрачный, неуловимый и неопределимый аромат солнечного летнего утра, и таинственный, колеблющийся и неустойчивый запах ночи.

Наконец шторм внутри Васьки несколько поутих, и он осмелился открыть глаза. Он перевел дух, убедившись, что по-прежнему сидит на лавке в избе бабки Настасьи, а не перенесен волей злого джинна куда-нибудь в пески Аравии.

Бабка Настасья сидела боком к нему и то посматривала на его лицо, то поворачивала голову и отвечала на чьи-то вопросы. Но если раньше Васька в углу под иконой и лампадами никого не замечал, то теперь что-то видел: шерстистое, неуловимо похожее на маленького медвежонка или большую кошку. Картина эта была определенна и неуловима, незнакома его глазу, ее никак не мог определить его мозг, словно был Васька новорожденным младенцем и ему впервые показали по телевизору рекламу жвачки. Вдруг из какого-то сипения, клехтанья, исходившего из угла, он стал вычленять отдельные слова.

— Крышу… давно… перекрыть… Крыльцо… подгнило… Дрова… — одна труха. Печь… вот-вот…

Мальчишка пару раз моргнул глазами и теперь ясно увидел шерстистое существо ростом с трехгодовалого ребенка, но с лицом вполне мужественным, к тому же обросшим кустистой бородой. Маленький мужичонка был обряжен в старенькую цветистую поддевочку, штаны его, подхваченные веревкой, были заправлены в несколько щегольски смотревшиеся на нем черные резиновые полусапожки. В них Васька узнал обувку бабки Настасьи. «Подарок домовому», – смекнул он, но никак своею догадку комментировать не стал.

— Ох, — вдруг отвлекся от разговора о хозяйственных проблемах домовой и показал пальцем на Ваську: — Еще один появился.

— Да ты не пугайся, — кончиками пальцев прикоснулась к плечу мужичка бабка Настасья. – Это сродственник мой.

— А он язык за зубами умеет держать? – зыркнул на Ваську домовой.

— А то как же? – усмехнулась бабка Настасья. – Да к тому же кто ему поверит, если он расскажет?

— Это точно! – развеселился домовой. – Никто не поверит! Я бы, — призадумавшись сказал домовой, — я бы точно не поверил!

— Ах, что же я сижу? – захлопотала вдруг бабка Настасья и вскочила с лавочки, будто не почтенных лет старушка, а девка, которая только-только начала думать о замужестве. – Не испить ли нам чаю? У меня вот и карамель есть – разная, на любой вкус. И дюшес, и клубника со сливками.

— Это дело! — так же резво подскочил мужичок к столу и забрался на лавку. – Чайком побаловаться – это завсегда хорошо. Только я чай люблю с пылу с жару, из самовару.

— Ну а как же иначе? – засмеялась бабка Настасья и воткнула вилку электрочайника в розетку.

— Это чего это? – подозрительно стал рассматривать чайник домовой. – А где уголья, где сапог энтот, которым уголья раздувать?

— И-и-и, родимый, — махнула в его сторону бабка Настасья, — да ты, видать, на чердаке лет сорок просидел. Теперь таких самоваров и в глухих деревнях не найдешь! Электрический чайник, на электричестве работает.

— Электричество – это как? – подошел домовой к чайнику и стал рассматривать его со всех сторон, как диковинное чудо.

— Это? Это что-то вроде холодного огня, — подсказал Васька.

— Вот оно что! – тронул бок чайника и тут же отдернул руку домовой. – Ничего! – пожаловался он, дуя на палец. – Холодный огонь, а горячий! Чудо, однако!

— О-о-о, у нас еще и не того насмотришься, — осмелел Васька. – Есть еще и радио, и телевидение, и фотография, в общем, увидишь.

— Ну а вообще, как у вас тут житье-бытье? – снова устроился на лавке домовой и как бы невзначай подхватил из стеклянной розетки конфету.

— Было ничего, да вот приехал тут один – Полукошкин и хочет деревню сносить.

— Как это – сносить? – Рука домового застыла в воздухе, так и не донеся конфету до рта. – В каком это смысле – сносить?

— Ну, в каком, в каком? – пожал плечами Васька. – В прямом. Подгонит бульдозеры, избы растащит, разровняет тут все. Хочет дорогу построить, а при дороге — автосервис, мойку, магазин для запчастей.

— Я чёто не понял, — положил конфету обратно на бумажку домовой. – Он что, рехнулся, этот ваш Полукошкин? А где же мы, домовые, будем жить?!

— Ну не знаю, — пожал плечами Васька. – В автосервисе, наверное.

— Чего? – протянул домовой. – Пусть сам в автосервисе живет. Домовые они на то и домовые, чтобы в домах жить. А откуда этот Полукошкин взялся? Он что, боярин, этот ваш Полукошкин? Уполномоченный из областного комитета полномочий?

— Да нет, он сам по себе, — принялся туманно объяснять Васька, памятуя, что домовой не один десяток лет просидел на чердаке, вне событий, бурной и мутной волной промчавшихся по России. – Он, понимаешь ли, предприниматель, ну, что-то вроде купца-самодура. Ты пьесы Островского случайно не читал?

Читал, как же! – вспомнил тут же домовой хрестоматию по русской литературе, закинутую кем-то на чердак. – Про Катерину, которая в реке утопла, про «Луч света в темном царстве». Так вот, значит, какой фрукт ваш, этот Полукошкин — купчуга. И что, нельзя с ним сладить?

— Не знаю пока, — принял Васька из рук бабки Настасьи чашку горячего чая. – По крайней мере делать чего-то надо. Я вот письма написал во всякие газеты-журналы. Но, боюсь, это не сработает. Самим надо чего-то придумывать.

— Да чего уж тут самим придумать! – устало присела рядом с весело хрустящей конфетами компанией бабка Настасья. Васька напомнил ей об очень большой и тяжелой проблеме, и напоминание это словно тут же вернуло все ее года.

— В деревне народу осталось раз-два и обчелся, да и те – старики и старухи, из которых песок сыплется. Куда уж нам с Полукошкиным воевать?

— Ну, можно подумать, что вы одни в деревне обитаете! – встрял в разговор Васька. – Вот, например, видите, и домовые тут живут.

— Точно! – подтвердил домовой, со свистом втягивая в себя чай, налитый в синее, расписанное желтыми цветами, блюдечко. — В каждом доме домовой должен жить. Да и живет – куда нам тут деться? А рядом, в лесу вон, и лешие, и кикиморы, и упырей парочка найдется. И водяной в реке, и дочки его – русалки. Неужто всех выселят?

— Выселят, не сомневайтесь, — припугнул домового Васька. – У меня вон сегодня дед поперек бульдозера ложиться собирался.

— Ну и чего? – заинтересовался домовой, выхватывая из розетки третью конфету.

— И того — бульдозерист сказал, что за такие деньги он кого хочешь переедет. На поляну вон техники нагнали, да все с гусеницами, от луга, небось, уже ничего и не осталось.

— Да-а, — процедил домовой. – Кому ель да сосна, а кому – бревна да дрова. Надо пойтить об этом Болибошке рассказать.

— Это тот, который у скита слоняется? – ехидно спросил Васька.

— А ты откуда о ските знаешь? – от изумления рука домового, зависшая над четвертой конфетой, так и осталась в завешенном состоянии.

— Да видел я его там.

— Болибошку или скит? – уточнил домовой.

— Да и скит, и Болибошку.

— Как же так? – оглянулся домовой на бабку Настасью. — А ты говорила, что мальчишка нечистой, неведомой да крестной силы в упор не видит.

— Сама не понимаю, — развела та руками.

— И старца Иннокентия видел? — вперился мужичок круглыми внимательными глазами в мальчишку.

— Видел, — не пугаясь, ответил Васька. – В колоде он лежит, мертвый.

— Да, — сразу скис домовой. – Уж триста лет, как помер. Был там недавно, поправил его, в гробу-то.

— Фу ты! – с облегчением отер потный лоб Васька. – А я-то думал, что скелет сам шевелиться начал.

— Не, — заверил его домовой. – Отец Иннокентий, он спокойный. Из колоды ни ногой. А вот вокруг людишки, — с хитрецой посмотрел он на бабку Настасью, так и шастают, так и шастают, словно там гора червонцев зарыта.

— Нет там никаких червонцев, — поспешил откреститься Васька. – Аможет, и есть, да я не нашел. Вот все, что принес – книга да фиал.

— Она-то и есть сокровище – уважительно посмотрел на темно-зеленую бутыль, словно мерцающую изнутри искорками загадочного цвета домовой. — Болибошка говорит, перед смертью инок Иннокентий сказал, что знамение ему было. Нападет на места наши ястребом беда неминучая да найдется витязь со тетивой тугой, да пошлет он стрелу во леса во дремучие. И стрела та выведет прямиком его к скиту Иннокентия. А там обнаружит витязь книгу старинную да фиал со снадобьем. Книга да фиал помогут ему врага восвояси погнать.

— Это я, что ли, витязь? – покраснел от похвалы Васька.

— Видать, ты, — уважительно посмотрел на него домовой. – Да ты не смущайся, коли мал ростом да гласом не зычен. Мы вот тоже, домовые малые, да удалые. Но, коли правду говоришь, без крова над головой и мы можем остаться. Да и крестный народ честной тоже. Спасибо, хозяйка, за хлеб, за соль, тьфу ты, я хотел сказать, за чай да за конфеты, мы с Василием в лес пойдем: посовещаться надо. Меня, кстати, Петр Кузьмич величают, — сунул он небольшую, но сухую, плотную ладошку Ваське.

Васька почтительно пожал руку, и они вместе с домовым поднялись из-за стола.

— Скоро будем, — пообещал домовой. – Заодно в лесу сухостой какой присмотрю: для починки крыльца. Ну, пошли, Василий!

С этими словами мужичок вынул из-за пояса старенький универсальный картуз, прикрыл им темечко и пошел прямо на бревенчатую стену. Васька шагнул было за ним, да крепко треснулся лбом прямо о сучок.

— Ну, ты где? – раздался прямо из стены недоуменный голос. – Застрял, что ли?

— Так я это… Ходить через стены не могу, — признался Васька.

— А, — тут же сообразил домовой. – Ну да сейчас я тебя протащу.

Он схватил Ваську за рукав и дернул его на себя. Было такое ощущение, что Ваську заставили продираться через плотные-плотные кусты, которые неминуемо отбросили бы его назад, если бы не сильные рывки, которые заставляли-таки двигаться его вперед. Не успел он пару раз моргнуть, как оказался на улице.

— Да подождите, подождите вы, Петр Кузьмич! – стал осаживать он домового. – Кроссовки-то свои я в сенях оставил.

— Ах ты боже мой! – пробурчал домовой. – Ну, давай, дуй за своими крысовками. Только быстро: чтоб одна нога здесь, а другая – там!

Васька, на бегу с изумлением посмотрев на толстые бревна, через которые он только что прошел, вернулся в сени, натянул кроссовки и вылетел во двор. Петр Кузьмич уже шагал по огороду и махал ему рукой. Васька вприпрыжку двинулся за домовым.

Тем временем Полукошкин, решив отдохнуть от трудов неправедных, снаряжал в широком, как изба-пятистенок, джипе, помповое ружье. Вообще-то подобного рода оружие служило, как правило, для отстрела слонов и более крупного зверя. Одни только патроны могли своим видом довести медведя-шатуна до сердечного приступа. Но Полукошкин считал себя человеком основательным, а потому, если и шел на охоту, то готовился к ней серьезно, как и к своим финансовым или захватническим авантюрам. Собрав ружье и начинив запасными патронами патронташ, словно собирался отбиваться от взвода каких-нибудь «зеленых беретов», Полукошкин выбрался из джипа на улицу и хрустко потянулся.

Рядом с ним в сапогах 49-го размера переминался великан Мамба. Плечи его оттягивал огромный рюкзак с припасами, запасной одеждой для Полукошкина, а также палаткой, предусмотрительно сунутой самим Мамбой в боковой карман рюкзака. Он, в отличие от хозяина, отлично помнил поговорку своего дедушки: «Топ-топ в джунгль на день, хвать-хвать хлеб на месяц!».

Полукошкин поудобнее устроил на груди полевой цейсовский бинокль, закинул ружье за спину и зашагал в лес. Мамба, путаясь ногами в высокой траве, затрусил следом.

Идти Полукошкину было легко и приятно. Подумать только, через каких-нибудь два месяца не будет здесь ни этого чистейшего, прозрачного, словно переливающегося с неба на землю воздуха, ни стрекочущих кузнечиков, ни чирикающих птиц, а уж дичь-то и вовсе разбежится километров на двадцать. Самое время поохотиться и, что называется, снять с окружающей природы сливки.

Раззадоренный Полукошкин, едва углубившись в рощу, стянул с плеча ружье и прицелился в сороку, не ко времени усевшуюся на ветке разглядывать непрошеных гостей. Выстрел шарахнул так, что с ближайшей сосны посыпались шишки. И хотя Полукошкин промазал, сорока чуть было не упала от неожиданности к его ногам, а потом, мечась от ствола дерева к стволу, будто испуганная до икоты курица, рванула прочь.

— Ранили, — уверенно заявил Мамба, — чуть бы левее – и наповал.

— А, — искать ее не пойдем, — махнул рукой Полукошкин. – Надо было собаку брать. Пойдем поищем дичь покрупнее. Кабана или лося завалим.

Уверенно выбирая путь, словно он здесь родился и жил, Полукошкин двинулся к горелому лесу.

В это время Петр Кузьмич и Васька уже прошли горелый лес и домовой, приставив ладошку к аккуратному ротику, спрятанному за густой порослью усов и бороды, потихоньку покрикивал окрест:

— Болибошка! Болибо-о-ш! Выходи! Это я, Петр Кузьмич.

Болибошка некоторое время молча наблюдал за гостями из кустов. Потом, наконец, показался на окраине опушки в таком же виде, в каком его Васька видел и прежде: очи опущены долу, ладошки скромно покоятся на животике, волосы расчесаны на прямой пробор и голова чуть клонится к плечу. И вообще — вид такой скорбный-скорбный, что хочется подать не только пятачок, но еще и краюху черного хлеба.

— А энто кто с тобой? – поинтересовался он, приветствуя Петра Кузьмича сдержанным кивком.

— Это Васятка из деревни. Это он фиал Иннокентия нашел.

— И что, осмелился выпить отвар? – заинтересовался Болибошка.

— Осмелился! – похвалил Ваську домовой и похлопал его по плечу. – Он ничего, паренек-то, крепкий.

— Только к чему это все? – голова Болибошки еще больше склонилась к плечу, а взгляд стал не только масляным, но и хитроватым. – Вроде бы ни к чему пророчеству сбываться. Никакой лихой беды вокруг, слава богу, не видно, не слышно.

И тут, словно споря с Болибошкой, в лесу прогрохотал выстрел.

— Батюшки святы! – оглянулся Болибошка. – Это кто ж так палит? В последний раз такое аж в войну слышал, при фашистах.

— Эти, брат, похуже будут, — пояснил Петр Кузьмич. – Те хоть пришлые были, а эти свои, еще зверее и беспощаднее. Да вот Васек все и расскажет.

И Васька в который раз принялся излагать то, что видел за последние сутки: и про страшные лязгающие машины, и про жуткие планы Полукошкина, и про него самого, и про его телохранителя Мамбу. В это время мимо Болибошки проскакал самый настоящий серый в подпалинах заяц. Он остановился у пенька, опасливо глянул в сторону Васьки и, чего-то пропищав, потер лапками мордочку. Васька не мог не улыбнуться и толкнул в бок Петра Кузьмича:

— Смотрите, какой потешный!

— Погоди-ко! – не дал ему договорить Петр Кузьмич, внимательно вслушиваясь в то, что лопочет заяц.

– Значит, говоришь, Полукошкин? – насупился Болибошка. – Похоже, эти твои изверги рода человеческого сюда и идут. Ну да ладно! Сейчас с лешим мы их так проучим! Век сюда соваться не будут, да и детям своим заповедают. Слышишь, Леш, а Леш, по нашу душу двое сюда идут!

Тут ближайшее к Ваське дерево — небольшой, но уже корявый дубок стронулся с места и перед изумленным мальчишкой нарисовался человек. Ростом он был выше Болибошки головы на две, обряжен в грязную рубаху, подпоясанную нечистым шелковым шнуром, и обут в кирзовые сапоги, которые, видать, у всякой русской нечистой силы были навроде униформы.

— По лесу поводить али в болоте утопить? – деловито осведомился леший Леша, будто рабочий, который получал от бригадира указание по смене.

— Я думаю, что мы, — склонил голову к другому плечу Болибошка, — без смертоубивств обойдемся.

— Да, — процедил леший, потирая небритый подбородок, — мы же тоже не без сердца…

Пока Леша и Болибошка решали судьбу гостей леса, Полукошкин и его верный рюкзаконосец Мамба приближались к горелому лесу. Шум при этом от них был такой, словно через бурелом напрямик, в тыл противнику, рвалась бронетанковая дивизия. Полукошкин то и дело стрелял из своего помпового ружья, и грохот производил такой, что с некоторых деревьев осыпались листья.

— Нет, это какой-то кошмар, — пожаловался Болибошка и маленькими узловатыми пальчиками помассировал себе виски. – Голова уже болит от этих оглоедов.

— У тебя голова болит? – хохотнул леший. – Ну ладно, пусть только подальше в чащу отойдут, посмотрим тогда, у кого голова болеть будет. Ты их только, Болибошка, поближе к Черному болоту замани.

Болибошка, ничего не отвечая, только кивнул и продолжил яростно тереть виски.

— Ну а нам на поляне светиться ни к чему, — решил Петр Кузьмич и поволок Ваську в ближайшие кусты. – Да не стой ты, — посоветовал он ему, — ляг. Видишь, пули кругом так и свищут!

И действительно, один из выстрелов, громом отдавшийся в небесах, подтвердился звонким чмоканьем пули о мощный дуб, отчего тело великана содрогнулось. Теперь Ваську не пришлось упрашивать принять оборонительную позицию, и он рухнул на пузо там, где стоял, зарылся носом в прошлогодние листья.

Некоторое время было до странности тихо и, наконец на краю поляны появились две фигуры: большого, как слон, Мамбы и тщедушного, похожего на расфуфыренного кузнечика, Полукошкина.

— А говорят еще – дебри, леса нетронутые, заповедные, — возмущался Полукошкин, поводя стволом направо и налево. – Что-то я тут никаких зверей не вижу, да и птицы куда-то подевались.

«Еще бы! – злорадно подумал Васька. – Ломитесь через лес, как тяжелые танки. Тут даже глухарь и черепаха успеют отползти в сторонку».

— Мой, хозяин, не виновата! – оправдывался Мамба, привычно коверкая русский язык. – Ежели ты чух-чух в Африка на сафари, там Мамба себя покажет. У-у-у! – закричал он, и по лесу пронесся гул, словно пароход подал сигнал из большой железной бочки. – Мамба покажет тебе гнездо горных горилл, покажет, где водятся питоны. Правда, до сезона дождя.

— Почему до сезона дождя? – поинтересовался Полукошкин, внимательно ощупывая взглядом кусты и перелески.

— В сезон дождя в джунгль топ-топ никак нельзя! – огорченно помотал башкой Мамба. – Злой дух петлирует по лесу, цып-цып охотников в топь, ням-ням — и нет охотника! Прощай, охотник! И ядовитых змей полно. Тоже волшебных, — упавшим голосом добавил он, потому что любое воспоминание об экваториальной родине приводило его в печально-ностальгическое настроение.

— Да, в джунглях у вас хорошо! – вышагивал, высоко поднимая коленки в болотных сапогах Полукошкин. – Там у вас такая жарища да влаги много, что всякие твари, небось, сами на мушку идут? А, Мамба? Идут?

— Нет, хозяина! – покачал головой Мамба. – Какие разбегаются, а какие сами тебя на мушку хвать-хвать. Особенно если рядом злой дух леса зырь-зырь.

— Да что ты все про духов своих! – поморщился Полукошкин. – Ты бы лучше по сторонам смотрел. Авось и здесь какую-нибудь зверюгу обнаружишь.

Еще полминуты компания прошагала молча. Слышен был лишь тяжелый топот Мамбы и нерешительная, журавлиная поступь Полукошкина.

— Ага! – вдруг процедил Полукошкин, поднимая ружье в сторону замеченной им «дичи».

«Дичь», он же Болибошка, стоял в своей излюбленной позе, сложив ладошки на пузике и склонив голову к левому плечу. Он всегда так стоял, спокойно ожидая, когда идущие мимо путники заметят его. Однако то, как заметили его эти охотнички, Болибошке совсем не понравилось. Более того, с испугу, когда он увидел, что огромное, как жерло вулкана, дуло помпового ружья смотрит ему прямо в лоб, бедного старичка пробила испарина.

— Я… э… бэ… — заблеял он, враз позабыв, казалось, намертво выученные слова и отрепетированную роль. – Я тут, внученьки, по грибы по ягоды, — виновато развел он руками. — Да вот сумочку свою, сумяшечку-авосечку поставил куда-то здесь рядом, а найти и не могу. Не поможете старичку?

Безотказный прием, который действовал многие сотни лет, на этот раз дал осечку.

— Некогда нам с тобой тут, дед, валандаться! – процедил Полукошкин, с сожалением отводя ружье от определившейся было цели. – Мы тут, видишь ли, охотимся. Ты рядом никакого зверья не видал?

— Видал, видал! – обрадовано закивал Болибошка. – Лося видал, огромного такого. Ежели завалить – на всю зиму хватит. Рога – во! Копыта – во! Морда – у какая! Там он, туда пошел! – уверенно ткнул Болибошка в сторону Черного болота. – Я вас и провожу. Только вы мне сумочку мою помогите найти.

Болибошке трудно было отойти от раз и навсегда затверженной им роли. Но Полукошкин был не среднестатистический городской житель, а тем более деревенский старожил, неожиданно заплутавший в глуши. Полукошкин всегда прямо шел к своей цели, отметая подобных старичков, которые пытались давить на жалость.

— Вперед! – приказал Полукошкин Мамбе и компания, обогнув старичка с двух сторон, словно верстовой столб, прошествовала в сторону Черного болота.

Болибошка от такой нахрапистости аж оторопел, растерянно разводил руками и шлепал губами, но нужные слова никак не находились.

Мамба и Полукошкин тем временем, треща сучьями, углублялись в чащобу. Болибошка метнулся влево, вытащил из-за пенька холщовую сумку и вприпрыжку, словно мальчишка, опаздывающий в туалет, помчался за своими «жертвами».

Васька и Петр Кузьмич переглянулись и мелкими перебежками также последовали в сторону Черного болота. Не прошло и пяти минут, как Полукошкин вдруг застыл на месте, приложил палец к губам и принялся вертеть головой направо и налево, словно локатор, нащупывающий цель. Однако слушать мешало громкое сопение Мамбы, который, таская безразмерный рюкзак, уже сбил дыхание. Полукошкин показал своему телохранителю маленький сжатый кулачок, и сопение тут же прекратилось. Зато из лесу раздалось довольное пофыркивание, треск ветвей и мягкий стук копыт о мох.

— Ага! – удовлетворенно процедил Полукошкин и, проверив магазин своей «пушки», тихо, как мог, двинулся на звук.

Васька и домовой наблюдали эту картину со стороны и чуть не лопались от беззвучного сдавленного смеха.

Огромного лося изображал леший Леша. Он постукивал двумя обрубочками дерева, подобранных на лесозаготовках, о мох, фыркал, с упоением погрузившись в роль лося. Иногда он принимался тереть деревяшки друг о друга, и тогда казалось, что большая зверюга решила почесать себе бок о дерево. Ногой Леша то и дело задевал за кусты, и если бы Васька и домовой не были наделены способностью видеть лешего, иллюзия того, что по лесу пробирается именно лось, была бы полной.

Однако финансовый гений на глаза полагаться не собирался. Подкравшись поближе, он просто-напросто навел оружие на цель и принялся стрелять, поливая кусты градом свинца. Пули так и защелкали вокруг Леши, и он тут же растянулся на земле, прижав кепку руками к ушам.

— Надо его остановить! – ринулся было Васька вперед. – Он же лешего убьет!

Маленькая, но очень сильная рука Петра Кузьмича прижала мальчишку к земле.

— Не боись, не пришибет – его только из серебра пули берут! – прошепелявил он. – Ну уж если попадет, так недели две чесаться будет. Ужас! Мне один раз попало, — признался он. – Аккурат 9 мая 1945 года дело было. Победу над фашистом отмечали. Старый дед-то на радостях выбежал на крыльцо да и саданул дробью на медведя. Вверх, туда, где я как раз почивал. Ох, и чесался я потом, ох, и чесался! Только после третьей бани немножко успокоилось.

Леша, вероятно, также прекрасно понимал, чем грозят ему пули, прошивающие лес то тут, то там. Подхватив свои дощечки и, молча погрозив в сторону Полукошкина кулаком, он уже ускользнул между двух замшелых пней — совершенно бесшумно, так, что не дрогнул ни листочек, не зашуршала ни одна веточка. В сторонке он опять принялся изображать лося, и Полукошкин тут же купился и, ни секунды не раздумывая, очертя голову бросился в лес.

— Да, — неодобрительно покачал головой Петр Кузьмич, — шальной, видать, мужик. Ни в чем удержу не знает. Ну да ужо Леша его поучит уму-разуму.

Однако пока перевес в живой силе и технике был на стороне непрошеных гостей. Мамба, словно мачете, прорубал своим телом путь через бурелом, открывая хозяину перспективу. Полукошкин, как только выдавалась возможность, сажал очередную порцию патронов в сторону трещащих за лешим Лешей кустов. Так компания уходила все ближе и ближе к черным болотам, не замечая, что мох под ногами уже начал хлюпать, а в некоторых местах – ходить ходуном.

Первым опомнился Мамба. Когда его нога провалилась в черную грязь по колено и он с трудом ее вытянул, лишившись сапога, черное лицо негра побледнело. Да, да, и негры могут бледнеть, если поймут, что оказались в глухомани, подобной джунглям. И хотя в России не было сезона дождей, Мамбе все-таки показалось, что злые глаза духов леса пристально наблюдают за ним со всех сторон.

— Хозяина, масса, — осмелился тронуть он разгоряченного стрельбой Полукошкина за плечо. – Нам, однако, не пора бы пора домой бы, а?

— Отстань ты! – отмахнулся Полукошкин, прищурясь и озирая окрестности.

«Лось» будто сквозь болото провалился. Кругом торчали лишь худосочные березки. Желто-белые, будто обесцвеченные перекисью водорода, стебли осоки прикрывали ненадежные кочки. Мухоморы яркими точками подчеркивали безрадостную картину.

— Хозяина, домой бы! – опять заныл, как надоедливый комар, Мамба. – Время обедать давно тю-тю.

— Да, — согласился Полукошкин, глянув на компас-часы. – И лось, видать, тоже того – тю-тю. Ну ладно, завтра мы на него облаву устроим. Никуда не денется сохатый. Пошли!

Решительно развернувшись, Полукошкин зашагал по своим следам обратно.

Казалось бы, динозаврообразный Мамба проложил здесь такую тропу, что потерять ее невозможно. Однако через три минуты Полукошкин недоуменно оглядывал лес и хлопал глазами. Только что он шел по просеке — и вдруг на какую-то долю секунды ему показалось, что лес пришел в движение. Кусты, шурша листвой, перебежали с места на место, одни кочки попрятались, другие выставили свои лохматые шевелюры и даже несколько берез и два-три горелых дуба перебрались с места на место.

Полукошкин, отгоняя жуткое видение, потряс головой и двинулся было вперед, но тут заметил, что никакой просеки перед ним уже нет. Он хмыкнул, взял правее, но вышел опять же к Черному болоту, к той самой промоине, в которую ногой угодил Мамба. Постояв в печали, словно отдавая дань памяти безвинно утопшему в трясине сапогу, Полукошкин решительно развернулся и засек по компасу нужный азимут. Теперь мамбин сапог остался за спиной на севере, значит, Полукошкину надо было идти строго на юг. Уже не пытаясь найти тропу, которая около болота виднелась отчетливо, а потом вдруг мистическим образом растворялась среди валежника, Полукошкин упрямо шел в выбранном направлении. За ним, пыхтя и неловко припадая на левую ногу, которая была обута лишь в красный с желтыми полосками носок, тащился Мамба.

Полукошкин, поглядывая на компас, уверенно продирался на юг полчаса, пока вдруг в растерянности не остановился на том самом месте, откуда недавно уходил.

— Что за чертовщина! – взглянул он на компас и постучал по его крышечке ногтем пальца. – Застрял, что ли?

Нет, все было верно: если повернуться к промоине спиной, компас указывал одной стрелкой на север, другой – на юг.

Четырежды упрямый Полукошкин пытался пробиться из леса в южном направлении. Ему уже стало казаться, что за то время, которое он потратил, кружа по лесу, он мог бы пешком дойти до Крыма. Но вместо крымской яйлы и приветливых белых барашков на синем море он видел все ту же надоевшую бочажину.

В это время леший Леша с сияющими глазами наблюдал за парочкой незадачливых охотников, которых он водил по кругу. Болибошка издалека показывал приятелю большой палец правой руки, а левой делал движения, будто его солил. Это, как догадался Васька, был жест, обозначающий высшую степень восхищения мастерством товарища. Товарищ же, расстегнув ватник, поскольку от долгой беготни ему стало жарковато, вытирая пот засаленной кепкой, со счастливой ухмылкой носился по лесу. Со стороны выглядело это так забавно, что вслед за Болибошкой над Полукошкиным и Мамбой начали похихикивать и Васька, и Петр Кузьмич. Когда Полукошкин и преданный ему телохранитель в восьмой раз оказались около бочажины, финансовый гений со злостью хватил кепкой о землю и сел на кочку.

— Ну все! – погрозил он неизвестному врагу кулаком. – Мамба! Давай сюда рюкзак!

Из рюкзака Полукошкин вытянул новенькую корейскую двухместную палатку, свернутую в кулек величиной с руку, запас еды на взвод и пластиковую коробочку. Из коробочки Полукошкин вынул спутниковый телефон в щегольском кожаном чехольчике. Выдвинув антенну, он набрал на клавиатуре личный код. Телефон ответил веселым пиликаньем и сообщил, что он готов к работе. Рассерженный Полукошкин тыкал в кнопки пальцем, словно хотел их раздавить, и аппаратик от каждого его движения тихонько пищал.

Леший Леша и Болибошка, широко раскрыв глаза, наблюдали за замороченным им охотником.

— Ну все! – шепнул Леша Болибошке. – Кажись, того, этого…

— Чего – того-этого?.. – не понял Болибошка.

— Умом тронулся, — пояснил Леша, запахивая ватник, поскольку после беготни уже остыл и легкий вечерний туман холодил ему подмышки.

— Да это же телефон! – пояснил Васька.

— Какой еще телефон? – повернулись к нему Леша и Болибошка.

— Да обычный. Вернее, не совсем обычный. Спутниковый. Он через спутник, — ткнул Васька вверх, в небо, — помощь к себе вызывает.

— Ангелов, что ли? – не поверил Ваське леший и с изумлением и некоторой опаской посмотрел на небо. – Куда ему ангелов вызывать? У него ж бесовское клеймо на лбу горит.

— Да не ангелов он вызывать будет.

Впрочем, к кому обращался Полукошкин, леший и Болибошка услышали вскоре собственными ушами.

— Але! Копейкин, это ты? – уверенным голосом закричал Полукошкин в трубку. – Это хорошо, что так поздно на работе. Молодец! Слышь, Копейкин, свяжись-ка срочно со службой спасения да перекинь им по электронной системе платежа денег сколько надо. Пусть они меня по спутниковому телефону из космоса засекут и по координатам вертолет вышлют. Мы тут с Мамбой охотились да и заплутали маленько. Ну давай, Копейкин, действуй! Рублевым будешь! В случае каких затруднений – звони! Да кого мы тут могли добыть, с остолопом этим? Топает, как медведь в малиннике, сапог вон потерял, а он, между прочим, не казенный, на личные деньги купленный. Ну ладно тебе, ладно! «С военной базы взяли»! Мы ж не за просто так, а за ящик водки тот вагон отогнали. Ты, в общем, Копейкин, давай нас спасай, а не душеспасительные беседы веди. Ну все, лады, бывай!

Полукошкин захлопнул крышечку, предохраняющую кнопки телефона от случайного нажатия и, подстелив под себя туристический коврик, блаженно растянулся на земле. Вокруг него, словно наседка над единственным, а потому чрезвычайно любимым цыпленком, квохтал Мамба. Он наломал сучьев, соорудил костер и, будто бабушка-кухарка, напялил на себя невесть откуда взявшийся передничек, платочек. Через пару минут он лихо помешивал вилкой в небольшой кастрюльке молоко и яйца. Верный Мамба решил порадовать желудок Полукошкина омлетом. Он считал, что именно это диетическое блюдо может успокоить нервы хозяина и не принести вреда его желудку. Сам Полукошкин в это время меланхолично рассматривал голубое, постепенно наливающееся вечерним фиолетовым цветом небо и рассуждал вслух о будущей прибыли:

— Положим, Карасёвку эту мы снесем через неделю. Еще через неделю положим насыпь, сделаем мелиоративные каналы, насыпем щебня. Ну, недельки полторы-две нужно, чтобы пробиться к нужной магистрали, положить асфальт. Да, до конца лета, пожалуй, откроем новую дорогу да и все полагающиеся автомойки и заправки поставим. Значит, ежели установить с каждого проезжающего автомобиля небольшую плату, скажем в э-э-э размере, то тогда в сезон мы будем иметь хорошенькую сумму. Сюда же прибавим доходы от мойки, магазина запчастей и заправки. На бензинчик, я думаю, можно будет сделать наценочку, потому как все равно им заправляться будет негде, а на выезде мы поставим понятливого гаишничка, чтобы он пыльные автомобили обратно на мойку возвращал. Так денежки вместе с автомобильчиками и потекут. Глядишь, через год и чистая прибыль пойдет. Тогда можно будет какую-нибудь недвижимость за рубежом купить и вообще пора капиталы пристраивать.

Мамба, хотя и не вслушивался, о чем толкует хозяин, охотно просигналил головой, что он всецело с Полукошкиным согласен.

Финансовый гений не успел еще доскрести со сковородки весь омлет и угоститься рюмочкой запотевшей водки и скользким грибочком на вилочке, услужливо подсунутым Мамбой, как вдали за лесом послышалось стрекотание вертолета.

— А вот и спасатели летят! – подхватив с земли бинокль, Полукошкин приник к окуляру. – Денег Копейкин не пожалел: «МИГ-24» вызвал.

Леший Леша, приложив, за неимением оптики, к глазам кулаки, в которых оставил узенькие дырки, также увидел рыскающий над лесом вертолет.

— Да что ж это такое получается! – бубнил он себе под нос. – Мы тут с Болибош Болибошичем стараемся, учим этих придурков уму-разуму, а они по этому беспутниковому лепофону себе крылатую птицу вызывают. Это что, честно, честно так поступать, да?

— Ладно, ладно! – успокаивал его Болибошка, похлопывая разволновавшегося товарища по спине. – Сейчас я ему такую головную боль наведу, что не порадуется. Будет эти леса за сто километров обходить. Сейчас, Леш, сейчас, только дай сосредоточиться.

Болибошка отошел в сторону, яростно потер виски, попрыгал на одной ножке сначала в левую сторону, потом – в правую, сильно и зло запыхтел, будто бык, которого из-за загородки дразнят злые мальчишки и вперил в Полукошкина немигающий взгляд. Потом он стал делать какие-то загадочные пассы руками и бормотать заклинания:

Как у нас на заборе вырос прыщ на мухоморе,

На глазу вскочил ячмень, животом ушибся пень.

Голова с котел, а в котле – огонь.

Голова Болибошкина повалила Полукошкина.

Только старичок успел пробормотать свои заклинания, как магнат схватился за голову и чуть не взвыл:

— Мамба! Мамба! – капризным голосом богатой купеческой девки на выданье подозвал он телохранителя. – Ты что за водку налил мне, мерзавец? В висках отдает!

— Хорошая водочка-с. Кристаловская-с, — с невесть откуда взявшимися интонациями лакея XYIII века отвечал Мамба. – Хороший продукт, сам дегустировал-с.

— Ах ты, гад! – запустил бутылкой с остатками водки в Мамбу Полукошкин. – Так ты еще и мою водку жрешь!

Мамба, сообразив, что случайно проговорился, виновато понурился. Но Полукошкину было не до него. Очень неприятная боль мерзким буравчиком шныряла от одного виска к другому, отдаваясь то в глазу, то в ухе.

— Давай сюда аптечку, живо! – распорядился, наконец, Полукошкин, и услужливый после взбучки вдвойне, Мамба тут же вытянул из рюкзака белый пластиковый пакет с намалеванным красным крестом.

— От головы чего-нибудь, да побыстрей! – распорядился Полукошкин.

Мамба мгновенно нашел лекарство и на небольшом серебряном подносике подал Полукошкину две таблетки и стаканчик для запивания. Полукошкин маханул таблетки, и, страдальчески морщась, еще раз приник к окуляру.

— Да что же они так возятся! – бухтел он. – Сказано же было: по спутниковому телефону наводить.

Вероятно, оборудование спасательного вертолета было не таким навороченным, как у Полукошкина. Винтовая машина приближалась к нужной точке, постепенно, сужая круги.

Не прошло и пяти минут, как на лице «денежного мешка» снова засияла улыбка.

— Ну вот! А таблетки хорошие! – похвалил он Мамбу. – А водка – дрянь! Можешь допить ее, так и быть! – милостиво махнул он рукой. – Да собирай наши пожитки: вон вертолет уже рядом стрекочет.

Васька глянул на Болибошку. И вторая затея извести горе-охотником со звоном провалилась. Однако ничего говорить Болибошке мальчишка не стал, поскольку тот сам кривился от жуткой головной боли. Мощные заклинания, подобные тем, что он произносил, даром ему не проходили. Леший Леша суетился вокруг товарища, прикладывая к его голове смоченные в холодной воде лопухи, но те, в отличие от патентованного лекарства, помогали мало.

Эвакуировался Полукошкин быстро. Как только вертолет завис над площадкой, разгоняя в стороны сухую траву и листья, Мамба привязал к сброшенным вниз крюкам вещи охотников. После усадил в спущенное вниз кресло хозяина. И последним, внимательно осмотрев и даже обежав площадку на манер охотничьей собаки в поисках оставленных предметов, уселся в креслице сам. Трос на лебедке быстро втащил его внутрь уютного салона вертолета. Погудев, подобно большому шмелю, вертолет лег на курс и, ровно и протяжно гудя, отправился вместе с пассажирами на борту к благам цивилизации.

Леший Леша, Болибошка, Петр Кузьмич и Васька остались на месте. Лешему и Болибошке идти особо никуда не приходилось: они и так были дома. А Петру Кузьмичу и Ваське пришлось отмахать несколько километров прежде чем они смогли спокойно растянуться каждый на своем месте: Петр Кузьмич на выпрошенной у бабки Настасьи рогожке у печи, а Васька, как более привилегированный член общества, на самой печи.

Но перед тем как окончательно заснуть, Васька, превозмогая усталость, выполз из-под уютного лоскутного одеяла, прошлепал босиком в сени и налил в блюдечко из крынки молока. Поставив его в угол комнаты, он теперь уже со спокойной душой отправился спать…